Journal

в те уже изрядно отстоящие от современности времена, когда Виктор Орбан или вообще не находился у власти, или еще не вполне рельефно проявил себя как питекантроп, у меня была привычка с утра нобелевского — читай, «литературного» — четверга публично писать что-то вроде «сегодня мы все — венгры», подразумевая, что чуткие к прекрасному люди должны были бы испытать глубокое удовлетворение, если бы кто-то из двух актуальных литературных гениев венгерского происхождения — или Петер Надаш, или Ласло Краснахоркаи — был бы удостоен пусть и изрядного обесцененного титула, но все равно достаточно «индикаторного», чтобы в это четверговое утро заставлять нетерпеливо ждать новостей, пусть и с очень высокой долей вероятности в них будет совершенно неведомое тебя имя. Но должен признать, что эта привычка писать «сегодня все мы — венгры» (еще, помню, я прибегал к этому призыву во время Берлинале 2011-го года и Белы Тарра с «Туринской лошадью» на нем, но Изабелла Росселлини, прямо как нынешние дураки в Канне, решила тогда быть иранкой, хотя, справедливости ради, Фархади — это все же талантливый режиссер, а не бестолковый графоман, как Панахи) у меня отмерла, потому что Венгрия стала настолько плеторически иллюстрировать все самое мерзкое, что есть и в европейской политике, и, так сказать, в европейской «морали», что почти что любой уровень проявления симпатии к чему-то венгерскому стал ощущаться как что-то исключительно неуместное. Но вот сегодня с утра я, увидев фотографии, запечатлевшие вчерашний двухсоттысячный (!!!) гей-парад в Будапеште, испытал такое невероятное восхищение и такой неистовый энтузиазм, что фраза «сегодня мы все — венгры» сама зашевелилась на моих губах, потому что получилось так, что именно Будапешт в этот конкретный момент времени стал таким футуропрототипом, который авторитетно предсказывает, что все прекрасное в мире однажды победит, а все мерзкое в виде Орбана, Путина, питекантропных опять же попов - издохнет. И радуга будет не над прахом и не над кладбищем, а над миром, как, скажем, негасимый июнь

дата 27 июня как следует сакрализована в моем сознании, потому что это день рождения Изабель Аджани, а Аджани в этом сознании — это нечто вроде пароксизма человеческого великолепия, максимальный уровень изящества, возможный в рамках человеческой природы, — быть на одном с ней уровне в этом смысле у крайне ограниченного набора фемин в моих глазах еще получается, но продвинуться хоть на микрон дальше — уже никак. Таким образом, 27 июня в моих глазах — это нечто вроде Дня абсолютной красоты, но обычно для того, чтобы, так сказать, публично «отсалютовать» по этому поводу, мне хватает типовых решений (самое тривиальное — запостить ютуб-отрывок из «Одержимости» с авоськой с молоком в берлинском метро, или даже клип с Pull Marine, а то и вовсе статичный кадр из «Подземки» с ирокезом), но сегодня повод в смысле цифры уж слишком «кругл» и значителен, и хотя вербально это круглое число указывать не хочется (особенно с учетом той нервозности, с каковой сейчас Изабель прячет себя от людей за шляпами, воротниками и массивными солнечными очками), все-таки чувствуется потребность поступить по-особенному. Вспомнил, что у меня дома хранится вещь, при раскрытии которой можно обнаружить мое имя, напечатанное неподалеку от имени Изабель Аджани на очень качественной бумаге, собранной под очень изящным переплетом, и я подумал, что раз дата такая ровная, по такому случаю в этот ритуал можно будет напустить немножко и себя. Короче, сфотографировал страницу и пощу сегодня именно ее; это показалось тем более уместным, что в видном там кусочке текста Аджани используется как самый подходящий для красноречивого иллюстрирования — и доказательной базы в поддержку — моей мысли пример, но ведь присутствующая там логическая цепь отлично работает и в обратную сторону: ведь эта самая мысль (ну, часть первого предложения до точки с запятой) столь же красноречиво объясняет, за что же родившуюся столько-то лет назад 27 июня Изабель Аджани следует так сильно — до одержимости — любить. Отличная же форма заочного поздравления! Поэтому пусть сегодня тут будет эта фотография, а молока в метро в этот раз здесь не будет, но это, конечно, не значит, что я сейчас не пойду за этим молоком в ютуб и десять — или двадцать — раз подряд на него не посмотрю

посмотрел «Семя священного инжира», осыпанное призами главного конкурса прошлогоднего Канна, и в который раз уже подумал, как же трудно найти нужный баланс между, скажем так, принципами гуманизма и чувством прекрасного, когда нужно высказаться о современных иранских фильмах, обличающих бесчеловечность аятоллского режима, но сделанных с ошеломлящей топорностью, — как бы «врать нехорошо», но и ерничать над людьми, чья физическая свобода всегда под угрозой, тоже как-то неловко. Мне больше всего нравился такой подход к этому вопросу, который мудрые люди выработали применительно к главной статье такого экспорта/импорта, Джафару Панахи: когда он сидит в тюрьме или под домашним арестом в Иране, следует бороться за его освобождение, когда же он находится на Западе в безопасности, нужно честно говорить, что он абсолютный бездарь и графоман от кинематографа, а не писать глупые книги и статьи с напридуманными описаниями даже в зачаточном состоянии не наличествующего у него таланта. В отличие от Панахи, правда, Мохаммад Расулоф никакой не метафорист, а несет миру правду о жизни в своей многострадальной родине очень прямо- и вообще линейно, используя самые традиционные нарративные схемы, и «Семя священного инжира» — это по примитивности своего устройства вполне конкурирующий с латиноамериканскими мыльными операми фильм, только внешней фактурой для слезоточивой семейной драмы с участием отца, матери и двух дочерей старшего подросткового возраста, выступают ужасы современного религиозного террора в Иране. Папа — средних лет следователь, занимавшийся всю жизнь чистой «уголовкой» и считавший себя честным чиновником, дослуживается до вожделенного повышения, но неожиданно обнаруживает, что с новыми статусом, зарплатой и другими привилегиями «клиентура» у него становиться «политической», а расследовать ничего не нужно, потому что содержание обвинительных заключений спускается сверху, и все это приводит его к страшному смятению, потому что ценой «соскока» будет уже даже не возвращение к бедности, а собственное попадание в тюрьму, при этом жена одержима идеей улучшения жилищных условий и хранением семейного очага, а также духовными скрепами, у дочек же трудный возраст, и старшей, кажется, нравятся не парни, а девушки, а младшая хочет красить волосы в синий цвет. Все это происходит на фоне волнений, вызванных смертью Махсы Амини, режим как будто шатается, карьера в судебно-следственной системе принимается выглядеть не завидной, а опасной, и семью раздирают все сильнее накипающие страсти, но драматургически и эмоционально это так и остается уровнем «Богатые тоже плачут». Единственная удачная линия в фильме, которая хоть как-то верифицирует соотносимость этого зрелища с «фестивальным кино», касается «друга семьи» и коллеги по работе главы семейства, эдакого магистра допросного искусства, которого в связи с пропажей у себя дома своего служебного пистолета напуганный следователь просит «подхалтурить» и провести неформальное вунтрисемейное расследование: это действительно снято очень впечатляюще, как «профессионал» моментально становится безжалостен к тем, с кем он в быту вроде как дружит, и садистски обрушивает на жену и дочек товарища весь арсенал психологического садизма, которым располагает, а также «опорный персонал» мучителей и палачей. Это уже совсем не мексиканский сериал, а скорее больше такой как бы Ханеке, но этот воистину сильный отрезок в итоге ничего не улучшает в «общей картине», а, напротив, своим вероломным ее возмущением делает только более рыхлой и нелепой.          
           Также бросается в глаза, что долгое время автор фильма сервирует как самого неприятного персонажа вовсе не следователя, а именно его супругу, конформистски и деспотично требующую от дочерей следования «канонам», и религиозному, и семейному (пока в семье все было спокойно, именно она всем верховодила в доме, а муженек был больше похож на рохлю), но когда папочка совсем свихивается, превращается из добряка в тирана и рассаживает своих домочадцев по клеткам, все-таки и она становится прежде всего матерью, а не женой, и не только поддерживает дочек в их антиотцовском бунте, но и в какой-то момент его возглавляет, и поскольку в финале они его размазывают практически коллективно, это выглядит как словно предсказание того, что у революции в Иране в итоге будет «женское лицо». Это очень уместная «адаптация» для западной аудитории, ну и вообще у этого кино абсолютная не только антирежимная, но и атнтиклерикальная направленность, так что тут даже не оставляется никаких лазеек для возможных судебных дискуссий, как у Панахи, где всегда очень много прячется за «иносказательностью»; не удивительно, что Расулоф унес в конце концов ноги из Ирана еще до каннской премьеры, без опции возвращения, хотя для меня лично остается не до конца проясненной в этом случае судьба некоторых актеров, открыто вовлеченных в это предприятие, — со стороны это кажется так, что о них словно никто и не подумал; Расулоф теперь рассказывает, что торговля на улице героином была бы для него менее рискованной, чем эти съемки в Тегеране, но это только усиляет тревогу за тех, кто из его труппы, запечатлевшийся в кадре, Иран не покинул; преимущественно все-таки павильонные — а, значит, не столь уж и опасные — сессии все пережили, но как быть теперь с теми, против кого появилась, что называется, неопровержимая доказательная база?            
          Не буду однако, не будучи посвященным в детали, упрекать в чем-то Расулофа, но зато с удовольствием констатирую, что вот Джафара Панахи теперь можно называть мудаком не при особых обстоятельствах, а всегда, потому что ему, как мы теперь знаем, очень не понравился «Воходящий лев»; новоиспеченный каннский чемпион только-только объявил, что он, конечно, тоже мечтает о падении нынешней иранской власти, но считает необходимым и суд над «израильским режимом», мол, вероломно ударившим по его родине. Иными словами, у псковского уебка Шлосберга в лице Панахи появился кармический брат: непримиримый псковский критик Путина видит в украинских ударах по Курской или Белгородской области соразмерную беду с российскими ударами по Украине, Панахи тоже вот дошел до мысли, что Израиль, атакуя иранские ядерные объекты, столь же преступен, как и Хаменеи. В общем, получилась пара самых дырявых и уродливых сапог; российское население абсолютно легло под Путина, иранское кое-где бузотерит, но тоже безжалостно раскатано, поэтому любой человек на этих территориях, который мечтает о свободе, должен приветствовать внешние бомбардировки, потому что только они дают ему на эту свободу шанс. Правда, справедливости ради, мониторинг соцсетей показывает, что в Иране сейчас процент таких здравомыслящих людей (порядочный иранец должен сейчас молиться на Израиль точно так же, как порядочный россиянин — молиться на Украину) куда больше; что же до Панахи, про которого еще недавно можно было думать в категориях «бездарный художник, прекрасный человек», то тут все гармонизировалось: поганый художник, а человек — и вовсе гниль