Paterson

все встречавшиеся мне в жизни люди, в чьей трудовой биографии хотя бы в каком-то объеме присутствовал опыт работы водителем автобуса, отличались просто каким-то запредельным, тяготеющим к форменному слабоумию невежеством; из этого правила я не припоминаю ни одного исключения, и даже не могу решить: то ли эта профессия по каким-то причинам притягивает к себе очень недалеких и примитивных людей, то ли как раз это она сама делает, может, вовсе и не безнадежных изначально индивидов такими, опрощая их и дегенерируя до полного неприличия. В любом случае, мне очень хорошо понятен смешок, которым прыскает в новом фильме Джима Джармуша «Патерсон» девочка лет 12-ти, когда водитель автобуса в ответ на ее вопрос о том, знает ли он стихи Эмили Дикинсон, уверенно говорит, что он причисляет ее к числу своих самых любимых поэтов; «Водитель автобуса любит Эмили Дикинсон» со смущенной улыбкой бормочет сама себе, опустив голову вниз, девочка, пытаясь из вежливости сдержаться, чтобы не захихикать над такой абсурдной ситуацией, но у нее это, можно сказать, так и не получается. Ясно, что девочке просвещенный в поэзии шофер кажется аномальным явлением, репрезентующим собою если не фантастический, то выморочный мир; проблема, однако, уже самой девочки заключается в том, что и она выглядит крайне выморочно и инородно по отношению к современности, – если водитель автобуса, ценящий и прекрасно знающий мир поэзии, является универсальной, «вневременной» патологией, то ребенок, сочиняющий и записывающий в тетрадь верлибры, вдохновленные главными авторитетами национального поэтического канона, обречен выглядеть «инопланетным гостем», по крайней мере, в декорациях XXI века, так что на самом деле ответственность за «невозможность» экспонированного в «Патерсоне» мира лежит на девочке ничуть не в меньшей, чем на шофере, степени. Нетрудно, однако, догадаться, что уже водителя автобуса «невозможная» девочка вовсе не смешит, а, напротив, очаровывает, поскольку она кажется ему приметой такого состояния мира, которое можно было наблюдать даже не до ее, а до его рождения, – когда поэзия значила для людей так много, что даже среди детей поэты часто оказывались гораздо популярнее, например, супергероев в качестве примеров для подражания; нет ничего плохого в том, чтобы ностальгировать по этому никогда собою не видимому, но представляющемуся идеальным миру, равно как и грезить восстановлением поэзии в своих «влиятельных» на сознание людей правах, но крайне глупо при этом восставать против современного объективного мира в части достигнутого им технологического прогресса и игнорировать предлагающиеся им упрощающие человеческие быт возможности (только, мол, по той причине, что когда поэзия «правила умами», таких возможностей и таких девайсов не было), – уже просто хотя бы потому, что такая поведенческая стратегия способна отвратить от поэзии – как от какой-то фриковой блажи – даже тех современных людей, которые были бы потенциально состоятельны ей всерьез увлечься. Однако водитель автобуса Патерсон, отказывающийся прикасаться к компьютерам, смартфонам и ксероксам, ведет себя именно таким образом, чем и расписывается в собственной мудаковатости, и как бы априорно заставляет думать плохо о сочиняемых им поэмах, поскольку можно поверить в то, что хорошим поэтом может быть, скажем, «эксцентрик», но уже почти невозможно допустить, что им может быть мудак. И как бы по инерции вслед за героем Адама Драйвера принимается казаться мудаком и его создатель, то есть – придумавший его – сам Джим Джармуш, поскольку это именно он пытается сообщить трогательную ценность такой невозможной картине мира, в которой на самом деле нет ничего трогательного и даже сколько-нибудь приятного.
          Зато супруга водителя автобуса, которую играет иранская красавица Гольшифте Фарахани, представляет в фильме Джима Джармуша никакой не искусственный или утраченный, а самый что ни на есть настоящий и современный мир, хотя и делает это в очень гипертрофированной – и одновременно комической – форме; конечно, буквально в ней невозможно узнать современного человека, но зато очень заметной в современном человечестве тенденции с помощью ее образа Джим Джармуш устраивает в своем кино – не уверен, правда, что сознательно – очень впечатляющую презентацию. Уже очень многие годы я с омерзением и оторопью наблюдая вокруг себя ситуации, в каковых люди, очень скромно развитые в интеллектуальным смысле, проявляют необычайно упорство в том, чтобы позиционировать себя в глазах окружающих творческими натурами, то есть людьми, занимающимися – ни много ни мало – искусством; проблема заключается в том, что чаще всего отнести их занятия, которые они преподносят как художественные практики, к, условно говоря, «актам творения», можно, с моей точки зрения, только в горячечном бреду. Да, я хорошо помню, что когда-то имел такое мнение, что из всех видов искусства идиотов чаще всего – в качестве занятия – привлекает литература, потому что все другие все-таки требуют овладения какими-то специфическими навыками, в то время как писать практически каждый человек сейчас научается еще в детстве, так что можно сказать, что литература так же «доступна» для кого угодно, как, например, ходьба; в последние же годы, однако, я стал замечать, что так называемые «графоманы» в литературе оказываются куда более выносимыми и менее безумными людьми, чем их аналоги в других «художественных сферах», – не то чтобы там, допустим, в скульптуре или балете, а в таких вещах, которые в ранг занятий искусством возводятся волевым решением самими безумцами. Графомания – безусловно, вещь неприглядная, но все-таки нужно отдать себе отчет в том, что способность уверенно облекать свои мысли (пусть даже и ничтожные) в слова и защищать какие-то свои идеи или пропагандировать вкусы с помощью грамотно составленных и достаточно объемных текстов невозможна без приложения человеком каких-никаких, но интеллектуальных усилий; в современном же мире люди настолько воинственно настроены против того, чтобы совершать внутри себя хоть какую-то умственную работу (и по причине лени, и из-за сомнений насчет того, что эта задача им по плечу), что написание текстов почти уже никем не используется в качестве средства, с помощью которого можно себя провозгласить «художником», – при этом массы, которые испытывают потребность в таком провозглашении, становятся все шире и шире. Среди основных «традиционных» родов искусства единственным, пожалуй, который еще более-менее применяется для этой цели, оказывается живопись; если человек более-менее умеет рисовать (хотя бы до такой степени, что у него сохранена квалификация, позволявшая получать на уроках рисования в школе пятерки), то порой случается так, что он сходит с ума настолько, чтобы заводить мольберты, натягивать на них холсты и малевать на них даже маслом, ставя в углу каждой своей новой мазни авторский росчерк и даже закатывая намазанное в рамы, – то обстоятельство, что ни одна из этих «картин» никогда не переходит ни в «частные коллекции» (если не считать их дарения «художницей» подружкам), ни в даже временные галерейные экспозиции, не мешает различать рисовальщице (как правило, это именно женская блажь) в своем творческом пути «периоды» и «влияния». Однако живопись – это крайне редкий случай; куда чаще для людей поводом к объявлению себя художником служит фотография, но вообще полно куда более диковинных возможностей: люди связывают растения в пучки и называют себя художниками-флористами, переставляют в помещении мебель и перекрашивают стены и именуют себя художниками внутреннего дизайна, перешивают карманы на одежде и меняют пуговицы на кнопки и определяют себя модельерами, мастерят куклы, раскрашивают вазы, придумывают соусы и так далее; в самом по себе ни в одном из этих и бесчисленном множестве им подобных занятий нет вроде бы ничего предосудительного, но они начинают выглядеть ужасно в тех случаях, когда увлеченный какой-то из таких практик человек при амбиции выдать ее за вид художественной деятельности ведет себя так, как будто не имеет о канонических родах искусства никакого представления, то есть его познания, скажем, о литературе или кинематографе настолько ущербны и настолько пещерны, что само слово «искусство» в его словах звучит крайне противоестественно. Мир просто отравлен сейчас этой заразой! Вообще-то я исхожу из того, что каждый человек суверенен в своем праве делать то, что ему вздумается, но при этом должен признать, что каждый раз, когда в моем присутствии какая-нибудь корова кому-нибудь важно прорекает, что она, к примеру, теперь уже не «художник по текстилю», а «декоратор тканей» (с таким апломбом, как если бы она декларировала отказ от кубизма в пользу сюрреализма), и начинает демонстрировать какие-то тряпочки, лично отороченные ею всякими тесемками и бахромами, я чувствую внутри себя желание хорошенько стукнуть ее головой об стену и сказать что-то вроде «Дура! Читай хотя бы по паре-тройке хоть каких-нибудь книжек в год, если хочешь быть воспринимаемой в качестве «творца»! Положи в фундамент своей «художественной репутации» хоть что-то!»… Так вот героиня Гольшифте Фарахани представляет сверхконцентрированный пример такого типа социального поведения: она пробует себя и в «основных» искусствах – более-менее традиционной живописи и кантри-музыке, но при этом с еще большей страстью отдается «поискам себя» в выдуманных, превращая практически все пространство внутри своего дома в поле бесконечного арт-эксперимента, не щадя ни стен, ни мебели, ни занавесок, ни любых других предметов, постоянно предлагая по каждому из них «художественное решение», непрестанно «импровизируя» с одеждой, с едой и вообще со всем; удивительным образом, правда, к этой героине невозможно не почувствовать огромной симпатии. Фокус в том, что Джим Джармуш сообщил ей черты, которые в материальной жизни обычно с такими привязанностями не сочетаются: во-первых, эту героиню отличает исключительно миролюбивый нрав и она совершенно не выносит мозг своему мужу, во-вторых, она крайне высоко ценит его собственные художественные искания и охотно признает поэзию куда более высокой художественной сферой, чем те, в которых мечется она сама, и, наконец, в-третьих (что, на самом деле, самое важное), она очень красива. В жизни же с такими людьми бывает все наоборот: они едят поедом тех, с кем живут или хотя бы плотно общаются, они считают, что нет ничего важнее и интереснее того, чем заняты именно они, и, наконец, они почти всегда – и женщины, и мужчины – поразительно неблагообразны; собственно, часто претензия человека слыть художественной натурой (что автоматически подразумевает наличие у него изящного внутреннего мира) прежде всего и питается жаждой (иного – безотчетной) приглушить неприятный эффект, производимый отталкивающей наружностью. Джим Джармуш совершил очень удачный выбор актрисы на главную женскую роль в своем фильме; прекраснолицая и волшебно сложенная Фарахани убедительно свидетельствует в пользу того, что разнообразные «причуды» (в том числе и такая, как желание каждое свое действие ощущать наполненным художественным смыслом) не идут людям вредным и противным, делая их еще тошнотворнее, но зато способны быть исключительно к лицу людям добросердечным и красивым; то есть они оказываются не просто простительными для отмеченных внешней и внутренней красотой людей, но даже способными помогать прирастать их красоте дополнительными измерениями.
          А вот выбор главного актера, сделанный Джармушем, мне представляется крайне неудачным, потому что Адам Драйвер не только не красив, но и, можно сказать, уродлив; он идеально подошел бы на роль поэта не скромного, а тщеславного, то есть в части одержимости поэтическим призванием он в роли водителя-поэта исключительно достоверен, но при этом вызывающе дисгармоничен с равнодушием к вопросу о признании его поэтического таланта. Из всех эмоциональных состояний наиболее естественно отражаемым на лице этого актера выглядит затравленная озлобленность; ему совершенно не идет быть лишенным амбиций прославиться сочинителем поэм «в стол», но он был бы – вне всякого сомнения – исключительно убедителен при замещении собою типажа «непризнанного гения», находящегося в конфронтации с неспособным отдать себе отчет в его уникальности современным миром, и оттого испытывающего к современникам по большей части ненависть или зависть. С этим сочетанием в облике и признаков архетипа «ботаника», и в то же время какой-то песьей маскулинности он удивительно точно попадает «в масть» жестоко заблуждающегося насчет масштабов своего художественного дарования «автора»; я даже поймал себя на мысли о том, что если на лицо Адама Драйвера водрузить очки, а в руки ему дать – вместо ручки и блокнота – гитарку, то он сделался бы довольно сильно похожим на некоторых моих знакомых, вся жизнь которых прошла в бесплодных попытках стать рок-звездой и в жуткое обиде на человечество за то, что оно не признало их в таковом статусе. Но в «Патерсоне» Адам Драйвер играет человека, который любит поэзию ради самой поэзии, а не в расчете с ее помощью удовлетворять свое честолюбие; в общем, налицо ситуация, которую принято называть мискаст(инг)ом. Присутствие в «Патерсоне» Гольшифте Фарахани – значительное достоинство этого фильма, но фатальных недостатков в нем гораздо больше; я, тем не менее, ничуть не расстроен, поскольку в мое устойчивое представление о Джиме Джармуше как о весьма посредственном режиссере его новый фильм не внес никаких существенных – похожих на зерна сомнения – корректировок. Когда речь идет о режиссерах с творческим стажем и фильмографией покороче, я, может, и бываю рад порой переживать под впечатлением от их новых фильмов обратное разочарованию ощущение, но вот поскольку Джима Джармуша я не люблю уже очень-очень давно, в случае с ним мне как бы, что называется, важна стабильность