Війна химер

даром что октябрьский переворот состоялся спустя три с лишним года после вступления Российской империи в первую мировую войну, в советской мифологии все было обустроено таким образом, чтобы не просто противопоставить понятия «революция» и «война» как эталонные формы добра и зла, но еще и придать второй ореол наказания, каковое мстительные темные силы выписывают за осуществление первой несколько истощенным – в победной борьбе за лучшее будущее – благородным светлым; по крайней мере, в той версии истории, которая адаптировалась под возможности детских мозгов и попадала в школьные учебники (а у подавляющего большинства советского населения весь опыт исторического познания мира и ограничивался только лишь школьной программой), не делалось никакого особенного упора на то обстоятельство, что именно первая мировая война создала крайне благоприятные условия для успеха в России рабоче-крестьянского восстания, но зато вытекавший из Брестского мира (а также более поздних к нему дополнительных протоколов) статус уже Советской России как проигравшей в этой войне стороны и потеря ею существенной части имперских территорий охотно объяснялись тем, что будущие строители коммунизма потратили так много сил на сражение с внутренним врагом, что уже не имели достаточных ресурсов для противостояния, мол, ставшим неуемными аппетитам внешних. Поразительно, но советская мифология, несмотря на все ее запредельные лживость и глупость, до сих пор не утратила своей влиятельности, – по крайней мере, на людей, которые не то чтобы всегда относились к ней с безусловным доверием, но, во всяком случае, считали самой безопасной формой бытия жизнь именно по ней; особенно ужасно, что такие люди с успехом прививают такое же мировоззрение и своим появившимся на свет уже после распада Советского Союза потомкам. В целях манипулирования такими людьми присутствовавшие в этой мифологии логические матрицы очень легко заполнять новым содержанием; правда, я совсем не склонен возводить успешно проворачивающих в современном мире с «хомо советикус» такие фокусы «кукловодов» даже в «гении злодейства», потому что уверен, что и сами они достаточно ограничены для того, чтобы придумать в своих черных политтехнологиях что-то – сверх этой мифологии – новое; очень сильно подозреваю, что эта мифология и эти матрицы определяют и их собственное сознание, – какими бы при этом ловкими модераторами и генераторами общественных настроений они себя не воображали. В общем, я хочу сказать, что когда московский Кремль решал, какова должна быть его адекватная реакция на ошеломляющий триумф украинского Майдана, именно эта матрица (война – неотвратимое наказание за революцию) была принята за наиболее перспективную для зайдействования схему; правда, ситуацию пришлось выворачивать наизнанку, поскольку наказание было нужно преподнести не как подлое мщение, а как справедливое возмездие, и, соответственно, выставить злом революцию, а войну – добром; это только в теории кажется, что такая задача неподъемна, а вот на практике, когда речь идет о необходимости убедить в чем-либо людей, нуждающихся при формировании своей позиции по любому выходящему за бытовые рамки вопросу в телевизионной – и желательно интонационно выдержанной в советской эстетике – разнарядке, эта задача оказывается совсем нехитрой: революция оформляется как бунт наци(онали)стов, война сервируется как пассионарная поддержка якобы стихийно возникающего после захвата наци(онал)истами власти «сопротивления». Всеядным животным можно легко скормить что угодно при условии, что что-то подсовываемое им внешне похоже на что-то, что они уже когда-то ели и не отравились; в данном случае это условие было более чем соблюдено, причем абсолютно не важно, что в советской мифологии неизбежность поражения в войне вослед за революцией преподносилась как несправедливый ход истории, – главное, что адепты этой мифологии готовы принимать такую неизбежность за естественный. Осталось только «сопротивление» провозгласить «нашими», и дело сделано: война приобретает «в массах» репутацию не только справедливой, но и необходимой.
          Это невероятно удивительно, но даже в 2017-ом году и даже среди однозначно осуждающих затеянную Россией против Украины войну людей часто присутствует непонимание того, зачем эта война ей понадобилась (мол, почему Россия вообще должна была как-то «реагировать на Майдан»); чуть менее для меня удивительно, но тоже довольно странно слышать, когда вроде бы вполне вменяемые люди говорят, что Россия выдумала угрозу притеснения русских и дискриминацию русского языка в Украине как повод для своей гибридной агрессии исключительно в качестве мести за то, что с падением Януковича сделалось уязвимым теневое присутствие в украинской экономике путинских кошельков (типа, Путин не мог оставить без ответа перекрытие одного из каналов источников своего обогащения). Мне кажется до инфантильности наивной такая картина мира, на которой предельно отчетливо не различается следующее: главная причина того, что Россия сразу после Майдана сначала весь свой пропагандистский, а затем и существенную часть военного ресурса направила против украинского государства, состояла в боязни заразительности примера украинской революции; глядя на современное состояние российского общества, трудно, конечно, даже представить его способным на масштабное общегражданское неповиновение, но всего за два года до этой революции это общество все-таки высыпало десятками тысяч людей на антивластные митинги, поэтому задаче оперативной дискредитации Майдана в конце 2013-го года в России была подчинен весь государственный пропагандистский аппарат, – дабы не случилось такого, чтоб вдохновившиеся свежим победным опытом народного восстания у соседей (общенациональный коллективный подвиг обречен вдохновлять) русские «рассерженные горожане» набрались бы отваги «попробовать повторить» все это у себя. Ничуть не сомневаюсь в том, что триумф Майдана привел Путина в страшное смятение вовсе не из-за того, что он перерубил ему какие-то его золотые жилы; самым сущим его кошмаром наверняка в дни украинской революции стали фото- и видеокадры из Киева, на которых живодеры из «Беркута» на коленях просили у победивших восставших прощения. Собственно, никакого другого по-настоящему надежного средства сохранения себя у власти, кроме ОМОНа (какой гвардией его не назови, суть одна), путинский режим – еще не пришедший в себя от испуга 2011-го – в конце 2013-го года явно не различал; наглядная иллюстрация того, что это средство более чем уязвимо перед по-настоящему жаждущей «нового и лучшего мира» толпой, могла не только заново воодушевить российские «протестные слои», но и деморализовать уже русских сатрапов в шлемах и с водометами. Таким образом, в первоочередном режиме населению России победа Майдана была преподнесена как захват власти русофобской хунтой, а затем в качестве суппортирующей эту легенду кровавой меры начались мероприятия по защите якобы угнетаемых русофобами русских: оккупация Крыма позиционировалась как «возвращение в родную гавань», вторжение регулярных российских войск в Луганскую и Донецкую области Украины – как неконтролируемый всплеск пассионарного сознания среди российских военнослужащих (и просто неравнодушных добровольцев), побуждавший их посвящать свои отпуска защите «русской весны» в т.н. Новороссии. При этом, разумеется, гибридная война и сопутствующий ей хаос, в который в большей и меньшей степени (в зависимости от близости/удаленности от военных действий) оказалось ввергнуто значительное количество украинских регионов, были определены российской пропагандой в следствие вовсе не внешней агрессии, а «внутреннего переворота»; тем самым в сознании россиян современный «украинский вопрос» был полностью гармонизирован с привычной им с детства догмой: сначала революция, потом – война. Путин и сейчас продолжает делать все для того, чтобы война на востоке Украины не кончалась, что должно служить напоминанием для «внутренней аудитории»: будете «раскачивать лодку» (например, требовать «остановить коррупцию») – доиграетесь до войны. Особую пикантность ситуации придает то обстоятельство, что и войной, которой, мол, чревата революция в России, Кремль подразумевает гражданскую, и тоже под гражданскую войну он вульгарно рядит и то, что было им устроено в заваленных им своими вооружениями и карателями Донецкой и Луганской областях Украины, в то время как в советской мифологии как раз гражданская война между красными и белыми (воистину порожденная революцией) никогда не выделялась в болезненный побочный эффект «Великого Октября»; как раз эту войну и советская «историческая наука», и – особенно – советское искусство были склонны романтизировать как растянувшееся на некоторое время чуть ли не веселое приключение, в ходе которого хорошие продолжали убивать плохих, – пока, наконец, всех не убили (а заодно и отвоевали обратно многие уступленные ранее по Брестскому миру земли). То есть, конечно, в советской истории содержались данные о количестве жертв этого приключения, но поскольку большую их часть составили – с точки зрения советской мифологии – «классовые враги», то как тяжелое осложнение после революции эта война в этой мифологии не запечатлелась; скорее, в ней она прописалась как удачная санитарная кампания, тем более, что потеряв в ее ходе в населении, Россия снова приросла – за счет поглощения части ранее от нее «отторгнутого» – территориально. Во всяком случае, уж точно не гражданская война была в советской мифологии омрачающим штрихом к выстрелу «Авроры»; на эту роль, повторюсь, было отряжено брестское «принуждение к миру» Советской России, сопряженное с отказом от множества губерний. Уже не в мифологии, а в современности Российская Федерация пытается назначить Украине за удавшуюся революцию как раз примерно такую штрафную санкцию, и выведенный с помощью этой мифологии человеческий подвид не видит в этом ничего крамольного, поскольку даже не то что выдрессирован, а чуть ли не генетически модифицирован для того, чтобы после революции иметь насчет войны такие же уверенные ожидания, какие он имеет после молнии насчет грома. Разумеется, сознание имеющего такие рефлексы существа ущербно; революции регулярно совершались и продолжают совершаться в мире и таким образом, чтобы никаких войн за собой не влечь, и чье-либо упорное нежелание отдать себе в этом отчет – всего лишь выписываемая самому себе индульгенция за свои стадную покорность и примирение с бесправием.
          В Украине, однако, где советская мифология определяет сознание огромного количества людей, России удалось пролонгировать чужую грандиозную революцию в свою подлейшую войну; совсем свежая украинская док-сенсация «Війна химер» как раз исследует и фиксирует то, как происходит такая ужасная смена исторических декораций, но при этом сосредотачивается в таком исследовании прежде всего на масштабе не мировой или национальной, а «личной» истории. И в личном масштабе революция может выступать таким же безупречным символом «нового и лучшего мира», каким она смотрится и в «глобальном»; например, трудно даже вообразить себе более подходящее место для возникновения между двумя молодыми красивыми людьми острой романтической страсти, чем революционные баррикады. Однако следующая за революцией война и на этом личном уровне ничуть не в меньшей степени, чем в размахе общенациональной чрезвычайной ситуации, тоже выглядит не только неожиданной, но и практически смертельной угрозой только что познанному и обретенному счастью; оно принимается выглядеть таким же хрупким, как революционные завоевания, на которые покушается внешний – и наипаскуднейший – агрессор. Точно так же, как без этого внешнего фактора эти завоевания должны были бы укрепляться, допустим, с помощью законотворческих и экономических госреформ, так и ставший ровесником победившей революции роман двух красивых молодых ее участников мог бы более или менее безмятежно приобретать естественное для отношений влюбленной пары развитие; однако навязанная извне война как существенно осложняет для «новой власти» любые внутренние реформаторские проекты, так и подвергает счастье увлеченных друг другом молодых людей тяжелым испытаниям, – грубо говоря, не напугай Путина эта революция, у украинского государства – в идеале – была бы открыта дорога к подлинной демократизации, а у двух влюбленных не было бы никаких существенных преград к приданию своей совместной жизни максимально устраивающих их обоих форм. Правда, в фильме «Війна химер» с его главными героями, Настей и Валерой, дело обстоит так, что именно – и только – с началом войны (когда в составе батальона «Донбасс» на нее добровольцем уходит превращающийся – с прирастанием боевыми позывными – в Лавра Валера, а Настя сначала остается в Киеве, а потом – вероятно, потеряв канал связи с Лавром и не получая от него известий – сама начинает свой путь в сторону передовой) к ним приходит обоюдное понимание того, что возникшую между ними на баррикадах «химию» следует котировать по самому высокому из чувственных ранжиров, то есть – как Любовь, но из этого обстоятельства никак не следует того, что, так сказать, война была им необходима; напротив, проще простого оказывается вообразить, что для того, чтобы осознать, что возникшее у них друг к другу влечение – это и есть самый предельный пароксизм состоятельного возникнуть между мужчиной и женщиной волшебства, им вполне могло бы хватить и самых что ни на есть «мирных условий». Когда Настя и найденный в конце концов ею на «восточном фронте» – чудом вышедший из окружения – Лавр возвращаются в Киев, первой вещью, которой они пытаются заняться в «мирной жизни», оказывается ремонт в киевской квартире, в которой они собираются вместе жить; эта попытка умещается в легкомысленно смешную и очень короткую сцену, но мне начинает именно в ней мерещиться глубокий символический смысл: я считываю в этой сцене мудрую и горькую авторскую (Настя – это не только персонаж, но и автор фильма) иронию, касающуюся того, что, мол, и безо всякой войны у людей, воображающих себя друг в друга влюбленными, есть отличный и надежный способ проверить подлинность своих друг к другу чувств: полы, потолки, стены (как пел Мамонов в своей древней песне, «У нас была любовь, а теперь – ремонт…») их общего жилища могут послужить для соответствующих тестов великолепным полигоном. Это, конечно, тонкий и изящный юмор, но смягчает он в данном случае эффект от следующей – тоже очень хорошо заметной в фильме «Війна химер» – очень мрачной очевидности: юрисдикция представления «разлука любви только на пользу» явно не охватывает те случаи, в которых эта разлука сопряжена, условно говоря, с возможностью получить похоронку (или – пуще того – известие о плене, что в условиях войны с лишенными всякой человечности варварами может быть еще невыносимее); очень похоже на то, что война – действительно весьма эффективная форма разлуки как средства для проверки любви на аутентичность, но эта эффективность обеспечивается такими высокими рисками уже не для любви, а для жизни, что ценить войну за такое имеющееся у нее уникальное свойство может получаться разве что у зомби, но никак не у человека. Кроме того, пусть представление о том, что сермяжная суть любого человека ярче всего проявляется при его попадании в экстремальную ситуацию, выглядит очень логичным и правдоподобным, это ведь вовсе не повод подстраивать для людей такие ситуации; ко всему прочему, ведь вполне вероятно, что многие люди, которые, оказавшись в экстремальной ситуации, повели себя малодушно, жили до нее вполне достойным образом, и жили бы достойно и впредь, если бы такая ситуация с ними не случилась, – поэтому я вовсе не думаю, что война (как эталонная максимальная мера такой ситуации) может наполняться каким-то позитивным смыслом как выводительница на чистую воду носителей субтильного человеческого духа (просто не могу понять, какой и кому толк может быть в таком неблаговидном для них разоблачении). И, наконец, даже если выпадает возможность наблюдать чье-то безукоризненно героическое поведение в экстремальной ситуации (разумеется, уход добровольцем на освободительную войну может уверенно засчитываться за его разновидность), потом может получиться так, что не позволивший усомниться в своей отваге в экстремальной ситуации человек перестает быть узнаваемым – даже теми, кто его хорошо знает – уже в самых повседневных, бытовых обстоятельствах, – просто потому, что после приобретенного им в процессе героического поведения особого опыта на обычную жизнь он смотрит уже совсем другим человеком, для кого многие его прежние человеческие радости или совсем утратили ценность, или, по меньшей мере, оказались – и в том числе даже Любовь – измельчены, потому что пережитое им более или менее близкое соприкосновение со Смертью просто как бы перевело его мироощущение в другой масштаб. В фильме «Війна химер» хорошо видно, что общему будущему Насти и Валеры возникает угроза и как раз такого формата, но при этом, к счастью, она вовсе не выглядит непреодолимой.
          Настя и Валера/Лавр впервые вместе появляются в кадре только в середине фильма; таким образом, их личная история оказывается своего рода надстройкой над «общей» войной, которая к этому моменту в фильме уже была проэкспонирована отнюдь не в «частном» сечении: Настя держит свой путь к возлюбленному по покинутым войной, но отмеченным ее жутким следом украинским городкам и поселкам, а уже не на причиненные войной разрушения, а на саму войну можно было успеть насмотреться на кадрах, снятых в зоне – и даже во время – боевых действий на смартфон одним из однополчан Лавра, тоже – как и возлюбленный Насти – отправившимся на фронт через экстренные курсы военного обучения в инструкторском лагере. Ясно, что телефонная камера – не самое совершенное орудие для съемки, а фронт – не самая, мягко говоря, комфортная ситуация для ее ведения, но все равно хаотичность и бесноватость снятого материала говорит сверх этих очевидностей и еще кое о чем: ясно, что в случае украинских добровольцев на этой войне речь идет не о фейковых, а о подлинных пассионариях, но при этом видно, что воюют они (очень отважно, но при этом и как бы весьма суетливо) то и дело не столько по науке, сколько по наитию, что делает их в этой войне (в которой их самыми опасными противниками оказались вовсе не какие-то «ополченцы», а армия страны-агрессора) очень уязвимыми; а еще в командирских приказах различаются интонационные сбои, когда за решительностью можно расслышать неуверенность, что, в общем-то, скорее всего указывает на имитирование компетентности. Всю свою сознательную жизнь я привык обличать институт всеобщей воинской обязанности как тяжелейшую форму нарушения человеческих прав, но в последние годы этой жизни к этой моей привычке добавилась в комплект еще и абсолютная убежденность в том, что призывная – идейно базирующаяся на вульгарном принципе тотального участия в гособороне – армия не только античеловечна, но еще и не особенно боеспособна. Правда, рассматривая пример свой страны, я стал отдавать себе отчет в том, что принцип формирования ее армии уже не играет существенной роли в обеспечении национальной безопасности; Эстония зарекомендовала себя настолько безупречно дисциплинированным плательщиком и членских, и страховых взносов в евроатлантические общаки, что стало (во-первых) совершенно ясно, что в случае нападения (даже «гибридного») за нее гарантированно вступятся «союзники», причем в количествах, среди которых собственное эстонское участие едва ли не растворится, из чего (во-вторых) безоговорочно следует, что никакого нападения на нее ни в коем случае не последует. Но вот для Украины, которой не представилось после распада Советского Союза возможности стать элементом «эффективной системы коллективной безопасности», отсутствие политической и общественной воли к построению в постсоветский период настоящей профессиональной армии повлекло за собой невероятно тяжелые последствия; я никак не могу всерьез принять на этот счет такие популярные сейчас объяснения, что, мол, в свете действия Будапештского меморандума такая мера «не выглядела необходимой», потому что считаю, что любая бумажка, под которой стоит подпись России (если только это не акт о ее капитуляции), всегда оказывается для других ее подписантов договором с дьяволом, а оттого нахожу, что не различать в России (даже некоторые лидеры подавления августовского путча 1991-года в которой вскоре после него выступали в пользу того, что Украину при «разъезде» надо вынудить отказаться от Крыма) потенциального агрессора было для украинской власти в последние десятилетия очень инфантильным государственным поведением. Разумеется, я вовсе не хочу сказать, что построенная профессиональная и современная армия независимой Украины могла бы сделаться непобедимой для обреченных количественно превосходить ее во много раз российских войск, но то, что отражение для нее т.н. «гибридной атаки» (причем не только в Донбассе, но и в Крыму) оказалось бы легко – и быстро – выполнимой задачей, не сомневаюсь ничуть; ко всему прочему, живя с этим знанием, Путин бы никогда в таком случае такой атаки и не предпринял. На прямое же, никак не камуфлируемое нападение на другую страну своими войсками он не способен; порог на шкале собственного «изгойства» в международной политике, за который он не готов выйти, располагается отнюдь не настолько далеко.
          Ясно, что в определенных контекстах слово «мир» может выступать довольно точной антонимической парой к «войне», но в фильме «Війна химер» присутствуют и такие кадры «мира» (причем опять-таки не «частного», а коллективного), которые пусть и не содержат в себе – в отличие от военных – никаких ужасов, но при этом производят тоже крайне гнетущее впечатление; особенно парадоксально то, что в этих кадрах мир застается в максимально возможном по отношению к войне антиподном состоянии, – речь идет о чем-то вроде народного гулянья, то есть – о массовом чего-то праздновании. В середине августа 2014-го Настя, еще не имея никакого представления об адских масштабах трагедии, которые приобретают военные действия в районе Иловайска, узнает о том, что раненых бойцов из этой зоны вооруженного конфликта (где, как ей известно, находится и батальон «Донбасс») будут, скорее всего, вывозить в Днепр; Настя приезжает в этот город и до того, как ей, наконец, удается найти своего – как выясняется, чудом вышедшего из окружения – возлюбленного, успевает провести в Днепре несколько дней, один из которых приходится на главный национальный праздник – День Украины, отмечаемый 24-го августа. Глядя на безмятежность и приподнятость настроения собравшихся на главной площади Днепра в этот день в толпу горожан, оказывается крайне трудно отдать себе отчет в том, что в то же самое время всего лишь где-то в трех сотнях километров разворачивается чудовищная кровавая бойня, в которой соотечественников этих горожан убивают тоже сотнями; какие бы патриотичные лозунги эти горожане не выкрикивали в это время на площади и каким бы национальным единением не чувствовали себя охваченными, все равно они обречены выглядеть – и именно так и выглядят на снятой Настей хронике – пирующими во время чего-то даже значительно более страшного, чем чума. В свое время российский журналист Аркадий Бабченко написал, что видит один из очень сильных рисков роста внутрисоциумной напряженности в Украине в шоке, которые очень многие возвращающиеся из зоны АТО люди могут испытать, обнаружив, что у них «дома» – в удаленных от фронта регионах – жизнь продолжает идти самым что ни на есть предвоенным чередом, будто никакой войны-то нигде и нет; при этом Бабченко апеллировал к своим опытам первых кратких увольнений с чеченской войны и возвращений в Москву, в которой, как для него крайне неожиданно тогда прояснялось, никто вообще на эту войну не обращал никакого внимания. Несмотря на то, что России вела в Чечне преступную колониальную войну, а Украина на своем востоке занята освободительной, я очень сильно подозреваю, что Аркадий Бабченко прав, потому что думаю, что даже полное игнорирование соотечественниками жутких военных опасностей и тягот, переносимых солдатом, может быть для последнего даже менее болезненным элементом «картины мира», чем пусть и имеющееся широкое признание соотечественниками его подвига и героизма, но при этом остающееся по большей части формальным. На проявление именно такого формального больше всего и похоже в фильме «Війна химер» народное гуляние днепровцев, и это несмотря даже на то, что Днепр в контексте победы Майдана может быть отнесен к чему-то вроде пантеона новых украинских городов-героев; я хочу сказать, что Кремль, подготавливая назначаемое им Украине в качестве наказания за революцию военное вторжение, очень внимательно отслеживал количественные соотношения участников про- и антимайдановских (вторые он сам «курировал») митингов в украинских крупных городах со значительным преобладанием русскоязычного населения, чтобы понять, каков может быть реальный территориальный охват у запускаемой им в Украине «русской весны», и, насколько я помню, Днепр (на тот момент еще Днепропетровск) проявил себя в этом смысле очень разочаровывающим для Кремля образом, – то есть как безнадежно для него прежде всего украинский (и совсем не важно, что в то же время – и «преимущественно русскоязычный») город. Однако эти митинги – примета скорее еще революционного времени, а снятые Настей на народном гулянии в августе 2014-го года кадры соотносятся уже с военным, в качестве защитного механизма при актуализации связанных с которым страшных угроз у людей, как я склонен думать, в том числе и на коллективном уровне активируется что-то вроде опции инфантильного восприятия мира. Почти наверняка 24-го августа 2014-го года на главной площади Днепра собрались те же в большинстве своем прекрасные люди, которые еще совсем недавно там же под украинскими флагами говорили гордое и солидарное «да» Майдану, но только почему-то в этот раз те же самые имевшие великую силу слова «Слава Украине» при их хоровом скандировании стали казаться уже не столько однозначной консолидацией людей под знаменами добра перед угрозой сил зла, сколько чем-то вроде бессмысленного и рефлекторного заклинания. Люди ни в чем виноваты, но смотрится это именно так, а то обстоятельство, что координирующим народное гулянье со сцены затейником выступает – если я правильно разглядел – Олег Скрипка, сообщает происходящему оттенки чуть ли не профанации; в Скрипке, который был для меня в моей юности (и отчасти – даже в «молодости») очень большим кумиром, я сильно разочаровался вовсе не в последнее время, когда он стал даже, как я слышал, предлагать загонять кого-то в гетто, а уже тогда, когда узнал, что он разрабатывает законодательные нормы для регуляции плей-листов фм-радиостанций, а также заседает в жюри телеконкурсов вроде «Минуты славы», – когда кто-то, кого я держу за человека искусства, вдруг проявляет амбиции принимать активное участие в «шоу-бизнесе», все очарование этим кем-то рассеивается у меня обычно безо всякого следа (ну, или почти безо всякого; первые магнитоальбомы «ВВ» конца 1980-ых, сознаюсь, мне и сейчас кажутся гениальными). В общем, когда Олег Скрипка начинает в фильме «Війна химер» со сцены призывать толпу слиться с ним в скандировании прославляющих Украину и ее защитников слоганов, это смотрится уже не подходящими условиями для коллективного пассионарного переживания, а застанной за работой индустрией развлечений в ее новой юрисдикции. Нет, я охотно допускаю, что на подобных мероприятиях и с помощью как раз состоящих на вооружении у этой индустрии технологий в Украине сейчас часто делаются добрые дела, – например, собираются средства для тех же раненых военных или членов семей погибших, но даже это кажется только побочным – пусть и позитивным – эффектом состоящей в том данности, что шоу-бизнес просто освоил новые территории; настоящие его профессионалы должны быть состоятельны монетизировать любой получающий широкое распространение «общественный тренд», и, похоже, и у самых гордых – касавшихся Украины и ее героев – лозунгов Майдана не было никаких шансов избежать этой участи. Если бы Украину не наказали подлым образом за революцию войной, в этом наверняка не было ничего критического, но поскольку произошло так, что наказали, то это производит довольно тягостный эффект.
          «Рожденная революцией» любовь в фильме «Війна химер», как было уже сказано, сталкивается с очень серьезной опасностью оказаться уничтоженной войною; стремясь уклониться от этой опасности, герои – только на первый взгляд неожиданно – решают максимально – уже не отвлеченно-ментально, а в прямом пространственном смысле – приблизиться к ее источнику: Настя, желая помочь своему любимому вернуть как следует растраченное душевное равновесие, побуждает его уже вместе с ней снова – весной 2015-го года – отправиться к линии фронта, пусть и ставшей уже номинально числиться в международных договорах (под которыми, конечно, есть и дьяволов автограф) линией перемирия. В мирном Киеве Лавр/Валера так и не смог почувствовать себя – как раз в смысле душевного равновесия – достаточно хорошо, потому что любовь оказалась к войне (с которой он вернулся) слишком сильным контрастом; ко всему прочему, быть вместе с любимым человеком – это ведь, по сути, самый верный способ «жить полной жизнью», в то время как даже просто жить стало казаться для Лавра чуть ли не формой предательства по отношению к его мертвым побратимам (а невероятная, исключительная красота его возлюбленной, возможно, еще и принялась выглядеть этому предательству дополнительным отягчающим обстоятельством, словно делая для Валеры/Лавра возможность такого счастья еще в большей степени табуированной). Оказалась ли такая мера – возвращение на войну – в плане преодоления героями подстроенного для их любви этой войной проклятия эффективной, в фильме «Війна химер» остается не очень ясным, потому что он имеет не то что там даже «открытый» или «неоднозначный», а, скорее, даже мистический финал; но, по крайней мере, уж обреченной на провал эта мера точно не выглядит. Пусть налагаемое войной проклятие может быть сколь угодно могущественным, так и такую любовь, что имеет самые благородные из возможных – революционные – гены, тоже ведь фиг изведешь